Откровения — это как открыть заржавевшим лезвием ножа банку, неожиданно обнаруженную в глубине шкафа. Открыть с образованием неровных рваных краев. Потому что торопишься от нетерпения. Обычный мой вариант. И вывалить содержимое банки прямо на стол или в посуду. Да-да в тарелку, например, чтобы приготовить затем салат или какое-то иное блюдо. А можно сразу на помойку, минуя мусорное ведро. Что делать с воспоминаниями, каждый решает сам.
Я же люблю перебирать их, как мусульманские четки. Хотя никаких четок у меня нет, и сама я — православная.
1
Когда мне плохо или больно, я молюсь. Сначала говорю: «Господи, помоги». А потом: «Мама, мамочка, прости меня, пожалуйста, и помоги». Или наоборот. Впрочем, очередность неважна. И мне кажется, что мама рядом, а не где-то за тысячу километров. Держит меня за руку или гладит по голове. Руки у мамы, такие… Не хватает слов. Не такие, как у меня. Мои другие. А у мамы настоящие Мамины руки. Добрые, нежные. И когда мама прикасается ладошками ко мне, становится легче. Всегда. Для меня мама на расстоянии и в мыслях сродни святой, мадонне. Мне ее не хватает, а ей не хватает меня.
А когда мы рядом… День, два, десять. Дзинь. Звенит колокольчиком нарастающее раздражение. Никто не способен ранить меня так, как ранит близкий человек. Никто не способен любить меня так, как любит мама. Любить какая есть. Без прикрас. Ни один мужчина.
Мама гордится мной. Для нее я самая красивая и умная. И я в этой любви отогреваюсь, распрямляю плечи.
2
Отчетливо вспоминаю маму лет с двух или трех. Помню, как мы смеялись. И как я до драки спорила с подружкой в ясельной группе детского садика, чья мама самая красивая. Естественно, моя. У мамы была очаровательная, прелестная улыбка. Живая и лучистая. Когда глаза светятся. И в уголках глаз рассыпаются едва заметные «гусиные лапки» морщинок. Почему была? Да она и сейчас есть. Правда, нуждается в немедленной реставрации.
— Ну, что ж ты, мама?!
— А вечно денег нет, и вам хочу помочь, коплю.
Родная моя, а я неблагодарная. Виноватая. От вины вечно хожу в синяках, с детства.
Вспоминаю, как мама меня жалела. Прижимала к себе и плакала вместе со мной, приговаривая: «У кошки заболит, у собаки заболит, у дочурки моей заживет». И так с ней вместе было сладко плакать, как только в детстве бывает. Сразу после слез наступали мир и счастье. А сейчас плачь не плачь, ничего не изменится.
3
Каждое лето в моем детстве меня куда-нибудь отправляли. «Куда-нибудь» обыкновенно находилось в деревне или в пионерском лагере. Деревню я любила больше, чем лагерь. Потому что деревня от лагеря отличалась количеством свободы. А еще любила писать из разлуки родителям, то есть маме.
«Здравствуй, дорогая мама,- писала я,- у меня все хорошо. Погода хорошая. Не болею». На большее сочинение фантазии не хватало.
И не в одном письме, так получилось, не передала привет папе. Хотя он впоследствии все мои письма бережно сохранил.
Я — маменькина дочка! Вот бывают папины дети. А я процентов на 90 — мамина. Ну, от папы унаследовала разве что ворчливость. Шучу. Хотя в каждой шутке, как говорится, лишь доля шутки.
4
Раз в году, как у любой советской женщины, у мамы был «свой день». Праздник назывался, да и до сих пор в календаре обозначен, как 8 марта. В этот день мы дарили маме подарки и делали генеральную уборку. Я любила дарить и не любила убираться. Из года в год наши подарки не отличались изобретательностью. Мы преподносили маме цветы. Папа — абхазские мимозы, которые я занюхивала до смерти, вернее до превращения их в гербарий. Мой брат рассказывал стихотворение, торжественно стоя на табуретке:
«Я пришел сегодня к маме
С поздравленьем и цветами.
Эти маки, эти рожи (конечно розы, но братик не выговаривал „з“ или не любил сей звук, до сих пор загадка)
И ромашки, и миможы
Я не рвал, не покупал, я их сам нарисовал».
Вранье. Нарисованные акварелью или вырезанные из цветной бумаги и наклеенные на картон цветы мама получала в дар обычно от меня. В детстве я неплохо рисовала. Еще один нереализованный впоследствии талант, генетически унаследованный от папы. Пожалуй, добавлю отцу процентов.
5
Мама читала мне книги и рассказывала сказки на ночь, пела колыбельные. К 5 годам мама научила меня читать. И я полюбила это дело.
С мамой мы говорили на любые темы. Помню, когда мне было лет 10, она решила просветить меня в вопросах секса. Но слова тогда такого еще не было. Или оно было, но я о нем не знала. Ведь родилась в СССР. Ну и спросила меня мама, стыдливо и виновато улыбаясь:
— А ты знаешь, чем занимаются мужчины и женщины, когда хотят ребенка?
— Знаю, — не моргнув глазом, ответила я. И далее произнесла непечатное слово из шести букв… Помню, как маму мой ответ поверг в шок. А что? Слово из шести букв не считалось зазорным среди детей нашего двора. И мы рассказывали анекдоты с ним и еще с одним не менее популярным словом из трех букв. Мне и в голову не приходило, что столь часто произносимые дворовыми приятелями слова являются матерными.
— Ты меня позоришь,— заявила мама. Моментально забыв, о чем пару минут назад хотела мне рассказать.
Впрочем, в детстве позорила я маму частенько. Открывала шире варежки рот от удивления, показывала язык от обиды, с удовольствием ковырялась мизинцем в носу (очень релаксирующее занятие). И виной всему, пожалуй, было не мое дурное воспитание, а детская непосредственность.
6
Детская непосредственность плавно переросла в подростковую недоверчивость и стеснительность. Однажды я поняла, что маме можно доверять не всегда.
Лет в 13 мои сверстники стали стремиться быстрее повзрослеть. Но быть и казаться — совершенно разные понятия. Быть взрослыми в их понимании означало не подчиняться настоящим взрослым, то есть родителям и учителям. Было модно прогуливать школу и материться, тайно покуривать на чердаке или в темном подъезде возле мусорки, сплевывать сквозь зубы, унижать тех, кто слабее. И целоваться. Самые крутые девочки нашего класса дружили с мальчиками. То есть «ходили с пацанами», как говорили тогда. Об одной такой модной девчонке, в тайне прогуливающей школу и получающей двойки, я рассказала маме. Девочку звали Олей, и у нее были самые красивые ноги в нашем классе. Следовательно, она носила самые короткие юбки в сочетании с настоящими адидасовскими кроссовками и кооперативными лосинами. И дело было не в зависти. Дело было в оценке. Или в самооценке, которая могла понизиться, не скажи я правду. Чего-чего, а уверенности мне не хватало и тогда, и сейчас.
За контрольную по алгебре я получила четверку. Мама расписывалась в дневнике, внимательно изучая его содержимое, и неожиданно спросила: «А что получила Оля по математике? Наверное, отлично. Слышала, что она очень любит решать уравнения». Удивляюсь, почему меня не насторожило мамино высказывание? Я, как на духу ответила, что данная девочка прогуляла урок с мальчиком. И уравнения ей по барабану. В общем, заложила одноклассницу по полной программе, хотя и не намеренно. Как говорится: «Слово не воробей…»
Мама моя работает врачом. До сих пор. И она хороший врач, душевный и человечный, хоть и трудится не по части души, а общей терапии. Когда хочет, мама очарует кого угодно. Надеюсь, что переняла у нее это ценное качество. Так вот, к маме случалось, приходили на прием родители моих одноклассников. Как выяснилось, говорила мама с пациентами не только о болезнях.
На следующий день, после посещения Олиной мамой поликлиники, наш класс объявил мне бойкот. А потом, через пять лет после того случая, на просмотре фильма «Чучело», я плакала, вспоминая себя тогдашнюю.
Не помню, кто сказал: «То, что не убьет меня, сделает меня сильнее». Бойкот класса меня не убил. Было неприятно, тяжело. Да. Но я стала взрослее. Выносливее. Это умение пригодилось мне позже, когда новый большой город, который приехала покорять с разбега, отказывался падать к моим ногам. Да что там говорить, не верил он и моим слезам. Правда-правда.
А тогда со стойкостью оловянного солдатика перенесла бойкот и даже заслужила в награду уважение наших хулиганов, называемых конторщиками. Еще одно популярное слово постперестроечного периода. Но мне милее просто «шпана». Так вот, шпана в количестве двух самых грозных конторщиков класса, взяла меня под свое крыло. И, наверное, с их молчаливого согласия я оказалась в роли старосты класса. Теперь-то я понимаю, чьей поддержкой заручаются мэры и депутаты. Мой срок старосты был недолог — учебная четверть. Все-таки староста из меня никакая. Наглости и харизмы не хватает. Но все же это был мой первый успех после провала.
А маме я старалась после той истории все не рассказывать. Конечно, не всегда получалось. В этом смысле я в маму — эмоциональная очень, впечатлительная.
7
Не рассказывала маме и о своих страданиях от первой любви. Любовь мою звали Алеша. Леша был лучшим учеником по математике и просто привлекательным мальчиком с родинкой у губы как у гардемарина Харатьяна. Мой любимый мальчик дружил с Олей, с той самой девочкой, которую я ненамеренно или все-таки намеренно, на подсознательном уровне, заложила. При виде Леши я теряла дар речи, и у меня тряслись коленки. А однажды я упала в обморок. Как кисейная барышня, ей-богу. Алеша положил между страничек моей тетради дохлую мышь. Я открыла…
Через четыре долгих школьных года любовь прошла. Алеша вырос в прыщавого юношу с прокуренным голосом. А я начала превращаться из гадкого утенка во вполне себе симпатичного лебедя.
О маминой же школьной любви мне так ничего толком и неизвестно, кроме того, что она тоже была несчастная. Мама обозначила свои чувства одним словом — «не потянула!». В этом мы с ней оказались солидарны. Есть такие мужчины, до которых надо дорасти. Я свою первую любовь впоследствии переросла. А папа оказался маме по плечу, хоть и был на целую голову выше ее.
8
Продолжая тему любви, не могу не поведать о страсти к путешествиям, которой я заразилась от мамы. В юности родительница увлекалась туризмом, покоряя горы, реки и моря. Когда чуть-чуть подросла, я обожала слушать ее «непутевые заметки», предпочитая их сказкам.
После окончания первого учебного года в школе мама взяла меня на Черное море. Собственно, это путешествие и стало отправной точкой моих дальнейших странствий. Поэтому помню его в мельчайших деталях.
Вспоминаю, как впервые летела в самолете, с восторгом наблюдая в иллюминаторе облака. Облака были похожи на сахарную вату. Хотелось нырнуть в них, зарыться с головой. Чтобы стало сладко и мягко одновременно.
Потом самолет провалился в воздушную яму. Желудок подступил к горлу. И, к собственному стыду, пришлось воспользоваться бумажным пакетиком.
При посадке заложило уши. Было больно и страшно от непривычных ощущений. Я ревела в три ручья, напрочь забыв и о море, и о вате. Но мама сказала мне: «Посмотри!» Я взглянула в иллюминатор и увидела много блестящей воды. Вода была не черного, а ярко-синего цвета. Зрелище завораживало.
На море были все удовольствия, о которых можно было мечтать. Помимо самого моря. Из уличных автоматов прямо в стакан за сущие копейки лилась газировка с сиропом и без. В кафе в изящных чашах на длинных ножках подавали мороженое, посыпанное стружками шоколада и обжаренными грецкими орехами. По краям пешеходных улиц произрастали дикие абрикосы и алыча, так и норовящие свалиться тебе на голову или прямо в рот. В парке аттракционов можно было прокатиться на «чертовом колесе» или взять напрокат катамаран. Наесться сахарной ваты, ароматной чурчхеллы или пахлавы с медом и орехом. А вечером пойти на летнюю эстраду под открытым небом на концерт модной столичной группы из телевизора.
На пляже находилось столько песка, что можно было в него зарываться или строить фигуры и целые крепости с мощными стенами и башенками. Особое удовольствие — прорыть траншею, ведущую от крепости к морю. И наблюдать, как во время прилива вода полностью заполняет ее.
У моря был удивительный соленый вкус. Оно пахло свободой и мечтой.
С той самой поездки я начала мечтать вернуться на море. Оно стало мне сниться. Я просыпалась от вскрика чайки или инопланетного зова дельфина. Вскакивала с кровати и бежала босиком к полке с привезенной с моря ракушкой. Ракушка пахла водорослями. И если приложиться к ее раковине ухом, можно было услышать шепот волн.
А спустя несколько лет после поездки на Черное море мама отвезла меня в большой северный город, который навсегда завладел моим сердцем. Там тоже было много воды и пахло свободой и мечтой. И тогда я решила, что когда окончательно вырасту и повзрослею, буду в этом городе жить.
9
В детстве я была болезненным ребенком. Тоненькие ножки, ручки-палочки, дурацкие жиденькие косички с бантиками. Да, лет до семи мама заплетала мне косички. Каждое утро. А я мечтала о прическе. Как у взрослой. Пергидрольные блондинки с химией казались мне нереально красивыми. Вскоре моя мечта сбылась самым неожиданным образом.
В первом классе я загремела в больницу с переломом позвоночника на два месяца. И с косичками пришлось расстаться. Навсегда. Прямо на больничной койке меня подстригла мама. На ближайшие десять лет моей прической стала «сессун». «Модная стрижка настоящих француженок», как называла ее мама. «Соcун», с ударением на букву «у», как именовал результат работы парикмахера мой смешливый дядя. Или «стрижка под вишенку» в варианте еще одного остроумного человека — моего деда.
Да, волосы впоследствии отросли и начали слегка завиваться сами. Опять же в мою кудрявую маму. В блондинку я перекрасилась при помощи перекиси водорода в 10 классе. О чем потом пожалела. Потому что свой цвет волос восстановить оказалось практически невозможно. А великую фразу «Бойтесь исполнения своих желаний» открыла для себя значительно позже. Впрочем, сие открытие меня так ни чему и не научило. До сих пор мучаюсь блондинкой.
Мама моя — брюнетка. Кудрявая брюнетка. Всю жизнь. Или почти всю. Не считая того случая, когда дорогая родительница сделала мелирование на мою свадьбу, желая соответствовать цветом волос невесте и, видимо, собираясь поразить родителей жениха. Зря старалась.
Однажды она уже поразила своего будущего мужа, моего отца, именно черным цветом волос. В молодости мама была похожа на красивую цыганку. А папе нравился фильм «Есения». Про цыган, естественно. И про любовь . Так вот, когда папа увидел маму, похожую на Есению, на новый год в гостях у друзей, он сначала оробел и побоялся к ней подойти. Поэтому флиртовал исключительно с мамиными подругами всю новогоднюю ночь. А потом, когда мама ушла, опомнился и побежал ее догонять. Вот тогда и была предрешена моя судьба, то есть дальнейшее появление на свет. Романтично, правда?
Странно, когда я спрашиваю папу, как он познакомился с мамой, отец отчего-то вспоминает мамины осенние холодные сапоги, заклеенные изолентой, в которых она была в ту ночь. И дались ему эти сапоги!
10
Мама моя, между прочим, профессорская дочка, знакомство с которой очень льстило отцу во времена его молодости. Вот в фильме «Москва слезам не верит» есть эпизод про профессорских дочек — как говорится, не в бровь, а в глаз. А в маминой семье профессорских дочек было не две, как в фильме, а три. И жила мамина семья не в Москве, а хоть и в столице республики, но в городке провинциальном. Жили они по местным меркам хорошо. Колбаса и сосиски на обед в холодильнике водились, и отдыхать каждый год ездили на главное море нашей страны. Только одежду младшие дочки, одна из которых — моя мама, донашивали за их старшей сестрой. Так что нарядами во времена своей юности мама была не избалована, а обделена и обижена.
Вот почему ей хотелось наряжать меня. Купить красивую одежду, если ты живешь не в Москве и не имеешь знакомых «на базе», в Советской стране было проблематично. Поэтому каждая новая вещь, которую достали (да-да, тогда считалось волшебным слово «достали») или сшили из ткани, которую «достали», ценилась на вес золота. Кем ценилась? Мной и мамой, естественно. Я помню все свои наряды. И могла бы написать о них отдельный рассказ. Но речь не о том.
Хотя. Стоп. На минуточку. Не могу молчать и не спеть оду выпускному платью из золотой парчи. За тканью и за чудесными туфельками «Лемонти» ездили в Москву. Это сейчас я знаю, что есть «Прада» и воспетые в сериале про секс в большом городе «Джимми Чу». Правда, до сих пор не могу себе их позволить.
Чу! Длинное, в пол, бальное платье произвело фурор павлина, нет, беру выше, жар-птицы в курятнике. Уютнее всего я ощущала себя в нем дома перед зеркалом. И после полуночи быстренько избавилась от сказочного наряда, как золушка от туфелек. Но оно того стоило. Честное слово.
11
Период превращения меня из гадкого утенка во вполне симпатичного лебедя пришелся на «лихие», как их принято теперь считать, 90-е. Мамина профессия врача и папина профессия рабочего неожиданно перестали котироваться. А проще говоря, родителям месяцами стали задерживать зарплату. Отец предпочитал, в силу философского склада ума, лежать, согласно старинной русской традиции, на печи, то есть на диване, и задаваться вечным вопросом всех доморощенных философов: «Что делать, и кто виноват»? А мама положила диплом в карман и поехала торговать в Москву. Настоящий поступок советской интеллигентки. Торговала она тонометрами на мосту рядом с Черкизовским рынком. На ветру и морозе. Стояла, прижав к груди заветные аппараты, и тряслась от холода и страха. Прописки не было, лицензии на торговлю тоже. Никаких прав не было. А рядом с мамой стояли и тряслись преподаватель института, продающий трусы и колготки, воспитательница детского сада и сотрудница какого-то НИИ. В «обезьянник» милиционеры забрали всех с поличным, то есть с товаром. Продержали ночь и отпустили, предварительно занеся злостных преступников в базу данных компьютера и пообещав сообщить по месту основной работы. Было стыдно, а главное обидно, хоть плачь. Ведь не от хорошей жизни вышли на, прости господи, мост. И не для того строился мост, чтобы поливать его слезами. Я жалела маму, но эгоистично не понимала, каково ей было тогда. Не понимала до тех пор, пока однажды мама не взяла меня в одну из своих поездок торговать.
Я стояла на рынке с протянутой рукой. В руке тонометр. И никто не хотел его покупать. Прохожие проходили равнодушно мимо. Иногда просили измерить давление и шли дальше, позабыв сказать «спасибо». Тонометр не хлеб, без него можно обойтись. Правда, некоторые обходятся и без хлеба.
На заработанные тяжким трудом деньги мама покупала нам с братом еду, игрушки и иногда польские наряды.
Предприимчивая интеллигенция начала ездить в Польшу. Но мама на Польшу не решилась. Родительница никогда не была заграницей. Во времена «железного занавеса» заграница казалась страшной и недоступной, тем более из столицы нашей маленькой республики. Правда, когда «занавес» приоткрылся, страх не исчез.
Для меня заграница лет с 16 стала недосягаемой тайной мечтой. Я разглядывала картинки в первых глянцевых журналах, взятых почитать у обеспеченной подружки, и мечтала о Париже. Мы все тогда мечтали о Париже. О другом как-то и не принято было мечтать вслух.
И вот, когда спустя 10 лет, я купила автобусный тур, и оказалась-таки в заветной столице мира. Я звонила маме по сотовому телефону. Звонила, сидя на ступеньках Монмартра, ведущих к Сакре Кер, и орала ей в трубку о том, как я счастлива. И мама кричала мне в ответ, что счастлива тоже.
12
Мама до сих пор не была в Париже, и у нее нет загранпаспорта. Но я по-прежнему хочу показать ей «свой Париж». Хотя за 5 лет, прошедших с моего первого и единственного визита во Францию, успела его позабыть. Вот и вспомним вместе. А еще возьмем моего мужа и сына.
Да, я теперь сама мама. И только сейчас начала понимать все эти страхи: а вдруг ребенок заболеет или что-то случится, этого не переживу.
Рожала я вместе с мамой. Не с мужем, как поступают в наше время многие. Не смогла иначе, да и мама иначе не смогла бы. Приехала из другого города, чтобы подержать меня за руку. Хотя обманываю. От боли я становлюсь ужасно вредной и дотрагиваться до себя не даю. Мама сидела на стульчике в нескольких метрах от меня и слушала, как я успела расширить запас нецензурных слов со времен моего детства. И она не стыдила меня. Впервые. А молилась. Молилась со всей неистовой любовью своего материнского сердца. Я это знаю. Чувствовала. Ее молитвами и родился очень красивый бутуз, а я стала самой счастливой мамой на свете.
P. S. Можно я не буду ставить жирную точку в конце? И многоточие не буду. Не нравятся мне эти жирные точки и, по правде говоря, не получается у меня писать окончания. Поставлю я, пожалуй, математический знак, похожий на восьмерку, в конце рассказа. Ведь он, как и материнская любовь, бесконечен.
Комментарии